Улюлюйск,
который мы потеряли

Уууу! — воет вьюга, метёт снег по Улюлюйску. Темно, хоть глаз выколи. В рожке газовом пламя мечется, вот-вот потухнет.

Идёт по улице Козьма Ерофеич. Идёт, к стенкам жмётся. На Козьме Ерофеиче потёртое пальтишка да кроличья шапка. В руках портфель держит, бумагами набитый, замок старенький придерживает.

Спешит на службу Козьма Ерофеич. Козьма Ерофеич — палач. Важная должность, нужная, да жаль, оклад невелик. Пальтишко протёрлось, бельё потрепалось, новое купить не на что. Вздыхает Козьма Ерофеич, поохивает. Да что делать — служба государева.

На фото: Козьма Ерофеич. Фотография.

Революционер-террорист Абырвалченко сидел в низенькой комнатёнке подвала и мастерил бомбу. Собственно, бомба была уже готова: оставалось приготовить запал. Когда-то давно, в казавшиеся ему уже далёкими и даже как будто не им прожитые прежние годы, Абырвалченко был студентом-химиком. Ему даже удалось проучиться два или три курса (он уже точно не помнил - настолько всё это казалось несущественным), и нынешнее его занятие - изготовление бомб в подпольной лаборатории Всеулюлюйской террористической партии "Знамя народа" - не вызывало у него затруднений. Он работал, что называется, на автомате, и в то время как руки его привычно спаивали, смешивали, складывали вещества, свинцовые шарики, стеклянные трубки, сам он - его "я" - удалялся мысленно куда-то вдаль, предавался размышлениям, на первый взгляд, необычным для революционера-террориста, но, как догадывался Абырвалченко, не таким уж и редким в среде его товарищам.

На фото: взрыв бомбы Абырвалченко

Кулачный боец Затрихудов давно уже не выигрывал ни одного боя. Раз за разом он выходил на арену, уворачивался, выкручивался, ускользал - всё только для того, чтобы уйти с арены на своих ногах. Его поведение было предсказуемым. Одним и тем же образом он держался и с сильными, и слабыми, и с теми, за спиной кого шептались об ожидающем их блестящем бойцовском будущем, и с теми, от кого не ожидали ровным счётом ничего.

Затрихудов боролся только с молодыми бойцами. Боролся и всегда проигрывал.

На фото: кулачный боец

Хороша была жизнь в старой улюлюйской деревне! Проснёшься до света, продерёшь глаза. Ни зги не видно, а надо вставать. Встаёшь, бродишь по холодной избе. Через прорехи в соломе, которая вместо крыши, ветер свищет. Зябнешь, ёжишься. Мокнёшь голову в горшок с водой. Вроде ещё холоднее стало, но соображаешь лучше.

Живот голодом сводит. Что бы такое поесть? Щей пустых, и тех не осталось. Баба твоя ещё спит. Чего это она спит, когда ты уже на ногах? Протянешь её ремнём прямо на лавке. Вскрикнет, взбрыкнет, глаза злые, испуганные. Вставай баба, пора мужу поесть сготовить. Как это нечего есть? Эхма, так и с голодухи опухнешь. Ну да ничего, вчера уж хлеб убирать начали, скоро и обмолот. Бог даст, зимой будет, чем тело бренное тешить.

На фото: деревня

Иван Борисович Слабоквасов служил цензором по ведомству... Впрочем, не всё ли равно, по какому ведомству нёс пятнадцатилетнюю беспорочную службу титулярный советник Слабоквасов. Каждое ведомство в Улюлюйске имело цензурное управление, каждое управление к тому же - цензурное отделение, каждое отделение - отдельного цензора. Вот таким цензором и служил сорокадвухлетний титулярный советник Иван Борисович Слабоквасов.

Цензура в Улюлюйске подразделялась на три направления: соблюдение государственной тайны, соблюдение нравственности верноподданных и соблюдение всего остального. Направление соблюдения всего остального заключалось в исправлении и вымарывании того, неблагонадёжность чего была очевидна всякому здравомыслящему человеку, а распоряжений начальства на сей счёт ещё не поступало. Впрочем, отдельные цензоры отделений, каким был господин Слабоквасов, совмещали в себе сразу три направления. Поэтому Иван Борисович не утруждал себя подробным изучением распоряжений и законоположений, которые могли и запаздывать, а вымарывал и вычёркивал - а также и доносил на неблагонадёжных - исходя из велений собственного верноподданного сердца.

На фото: Иван Борисович Слабоквасов в молодости

Улюлюйский дворянин Антон Исмарагдович Киндреев как-то лежал на диване и разглядывал иллюстрированное издание из жизни древних. Более всего Антона Исмарагдовича занимали гравюры, изображавшие гладиаторские бои, войны и вообще всякие кровопролития. Глядя на них, он томно вздыхал, затем переводил взгляд на окно и ещё раз вздыхал. За окном суетились холопы. Холопов у Антона Исмарагдовича было такое огромное количество, что оно его даже пугало.

Из этих двух посылок - изобилия у Антона Исмарагдовича холопов и склонности к кровавым зрелищам и родился улюлюйский шпажный театр. Третьей посылкой была робкая и пугливая натура Антона Исмарагдовича, не позволявшая ему участвовать во всяких кровавых действах лично, а наблюдать со стороны. Антон Исмарагдович даже шпагу толком в руках держать не умел, несмотря на своё благородное происхождение.

На фото: шпага