Нас было трое детей в семье: я - старший брат, и две сестры. После рождения младшей отец ушёл из семьи, и у мамы как-то сразу опустились руки. Она не стала пить водку, как, бывало, отец, ни вести какую-нибудь разнузданно-нелепую жизнь, но в глазах её появилась какая-то задумчивость, странное равнодушие. Механически уходила она утром на работу, механически, придя вечером или в обед, занималась домашними делами, механически гладила и трепала нас по головам, проверяя мои уроки и читая на ночь сёстрам.

Спустя полгода, в неурочное осеннее время, мама отправила нас под каким-то предлогом в деревню к бабушке. Было холодно и тоскливо, дождь мелкой паутиной лип к лицам и покрывал точками капель грязные лужи. Мы расположились, как могли, в старом бабкином доме, а на следующее утро нам принесли телеграмму, что мама повесилась, прикрепив узел из бельевой верёвки к люстровому крюку на кухне.

Так мы стали деревенскими жителями. Мы прожили худо-бедно несколько месяцев, отделявшие осень от глубокой зимы. К середине января установились морозы за -20. "Крещенские", - говорила бабка. Из школы нас распустили по домам, и мы целыми днями сидели, глядя в окно или занимаясь бабкиными поручениями.

Однажды, в рано наступающих зимних сумерках, мы услышали за окном лёгкое музыкальное посвистывание, как если бы кто-то залез на холм на краю деревни и оттуда не то свистел, не то играл на дудочке, зовя и подбадривая. Мы залезли на скамью возле окна, прислонили, толкая друг друга, головы к оконному стеклу и стали слушать. Странные звуки свистульки манили нас.

Что это было, свист ветра в окружавших деревню вековых елях, вой одинокого и голодного волка, вышедшего в лютый мороз к людям, или кто-то и вправду насвистывал на свистульке детские мелодии зимней ночью? 

"А ну пошли от окна!"- закричала на нас бабка. Обычно равнодушная ко всему, выходящему за рамки её тарелки с супом и кое-как управляемого хозяйства, она казалась встревоженной. "Пошли, пошли", - повторила бабка и для убедительности замахнулась на нас полотенцем.

Что-то странное стало твориться в наших душах. Я первый спрыгнул с лавки, на которой мы, опершись на колени, стояли и смотрели в окно, и пошёл к двери. С неестественной для ребёнка силой я отшвырнул в сторону бабку, пытавшуюся заградить дорогу, и открыл примёрзшую к косяку дверь. Как был в домашней одежде, я вышел на двор. Стоял страшный мороз, но холода совсем не чувствовалось; не было ни жарко, ни холодно - никак.

Едва я открыл калитку на улицу, свист прекратился, и только снег скрипел под домашними тапочками моими и моих сестёр, вышедших вслед за мой, и где-то позади негромко стонала и всхлипывала бабка. "Суровикин, Суровикин", - повторяла бабка, охая и сама как бы подвывая в подражание неизвестной твари.

Как зачарованный, шёл я, не оборачиваясь, по недлинной деревенской улице, туда, где, через два дома от нас, находился колодец. Я как будто знал, куда надо идти.

Над колодцем тускло поблёскивал фонарь уличного освещения, один из двух или трёх на всю деревню. Не дойдя нескольких шагов до колодца, я остановился, за мной, выходя из-за моей спины, и становясь рядом со мной как бы по росту, остановились сначала средняя и потом младшая сёстры.

Напротив нас, согнувшись в три погибели и едва не касаясь подбородком колен, сидело огромное, как бы состоявшее из корней и узлов, существо. Тело его, покрытое чем-то вроде потрескавшейся древесной коры и лишайников, блестело от инея и морозных узоров. Существо поворотило к нам туловище, и мы увидели в громадных, бурых, прораставших молодыми побегами ладонях маленькую раскрашенную свистульку.

"Суровикин", - вспомнил я бабкины всхлипывания.

Мы стояли, не шелохнувшись. Шея Суровикина, короткая и жирная, выдвинулась из плеч, как змея, растянулась, так что голова с огромными ветвистыми рогами оказалась у самого моего лица. Глаза его были полуприкрыты какой-то как бы прозрачной плёнкой, так что они могли меня видеть, а я их - нет. Дыхание у меня перехватило, во все глаза я смотрел на страшную голову. Наконец, слегка качнувшись, голова отодвинулась от меня и оказалась у лица моей средней сестры. То же повторилось и с ней, после чего голова переползла к младшей.

"Ааааа!" - услышал я пронзительный крик младшей сестры, но не мог ни повернуться, ни пошевелить пальцем.

Боковым зрением с трудом я увидел, что глаза Суровикина были теперь широко открыты. В мгновение ока его огромная туша, находившаяся в нескольких шагах у колодца, оказалась возле сестрёнки. Схватив её на руки и втянув шею, Суровикин одним прыжком перелетел обратно к колодцу и взобрался на его борт, очевидно, собираясь броситься внутрь.

От ужаса я закрыл глаза, а когда открыл, Суровикина и сестры на колодце не было. Мы с Машкой подбежали к колодцу и заглянули внутрь. Колодец был пуст, не было видно и на снегу, поблёскивавшем в неровном свете фонаря и вышедшей из-за леса луны, следов человека или какого-либо животного, кроме наших.

Ползая по снегу в поисках следов, я почувствовал, что что-то твёрдое давит тело в кармане надетых на мне тонких домашних штанов. Я полез в карман и поднёс помешавший предмет поближе к свету. В руке у меня лежала раскрашенная глиняная свистулька.