Старшего унтер-офицера Петра Иванова Перегибай-Палченко все звали просто: Палченко, и даже в приказах по полку он, вопреки строжайшему распоряжению его превосходительства губернатора от 11 маия **** года и командира полка от 7 июля и 20 августа того же **** года, - так вот, даже и в приказах по полку он числился под сокращённым наименованием Палченко. Поэтому и мы его будем называть Палченко.
Пётр Иванов Палченко был сверхсрочнослужащим. За долгую беспорочную службу он получал два с полтиной улюлюйских рубля надбавки, лишнюю пару сапог и пользовался ещё некоторыми привилегиями, из которых он больше всего дорожил обращением командира роты поручика Яблоновича-Датского. Яблонович-Датский был потомственным дворянином и имел университетское образование, хотя и не вполне оконченное. Палченко он единственному из солдат роты говорил "Вы" и обещал фельдфебельское звание не позднее весны следующего года. Всё это очень льстило унтер-офицерскому самолюбию Палченко, который всякий раз после общения с господином поручиком приходил в радостное настроение, выражавшееся у него в удвоении ярости по отношению к новобранцам, которых он бил руками, ногами и прикладом винтовки и велел чистить себе сапоги до божественного, как он говорил, блеска.
На фото: унтер-офицер Пётр Иванов Перегибай-Палченко
В тот день Палченко находился в увольнении. Увольнение он всегда проводил одним и тем же образом: целый день слонялся по городу, глазея на прохожих и раскрывая рот всякий раз, когда воронья стая, надоевши сидеть на одном дереве, вдруг взмывала в воздух и перемещалась на соседнее. Бесцельное брожение заканчивалось обыкновенно около пяти вечера, когда Палченко, в зависимости от настроения, заходил в чайную или в трактир и заказывал себе стакан чая или рюмку водки. Осушив указанные стакан или рюмку, он громко вздыхал, крякал и возвращался в казарму муштровать новобранцев.
В этот раз Палченко, несколько поколебавшись между трактиром и чайной (они располагались в соседних зданиях), зашёл в чайную и выпил не один, а целых два стакана чая. Как произошло это досадное недоразумение, Палченко и сам не помнил, но факт был налицо: вместо одного стакана чая было выпито два. Рассердившись на самого себя за нарушение им же установленного порядка, Палченко вышел из чайной и направился в казармы. Здесь он совершил второй странный и даже как будто непозволительный поступок: вместо того чтобы пройти напрямик вниз по улице, он свернул в городской сад. Путь его искривился: понятную и благонамеренную прямую линию сменила в высшей степени сомнительная и неустойчивая кривая. Как могло это предприятие, так сомнительно начавшееся, закончиться хорошо? Оно и не закончилось.
Едва Палченко прошёл сотню шагов по дорожке сада (довольно, кстати сказать широкой - по ней езжали иногда и коляски и даже мужицкие телеги, если была в том надобность), как сзади он услышал шум, переросший в грохот. Палченко бросился в сторону и тут же вытянулся по стойке "смирно". По дорожке катил недавно купленный на средства городской казны губернаторский автомобиль. Автомобиль изрыгал грохот и вонь, а губернатор (надо сказать, довольно злобный старикашка) - проклятия. Перевесившись через борт, он грозил Палченко кулаком и что-то кричал, из чего Палченко разобрал только "Смирно, дурак!" Палченко выпрямился ещё сильнее. Автомобиль между тем скрылся в противоположном конце аллеи, унеся с собой его превосходительство.
Как хорошо было известно Палченко из Установлений и Положений по армии и по Улюлюйскому краю, общим число до двух или трёх десятков, но пересказывавших и дополнявших одно другое, приказ начальствующего лица может быть отменён только лицом, отдавшим приказание, либо лицом выше его по должности. Губернатор, проезжая в адской машине, отдал Палченко недвусмысленное, несмотря на грубую форму и грохот автомобиля, приказание стоять смирно. Палченко и стоял.
На Улюлюйск опустилась ночь, а Палченко всё стоял по стойке смирно и не смел шевельнуться. Впрочем, слово "не смел" здесь выглядит не вполне подходящим. У него и мысли-то такой не было, чтобы от приказания отступить, и, как у всякого исправного служаки, не могло быть. На утро в полку был объявлен розыск пропавшего унтер-офицера. Палченко довольно быстро нашли - он всё стоял на прежнем месте в городском саду, но сдвинуть с места поисковой команде его не удалось. Тогда на место явился сам Яблонович-Датский, которому Палченко доложил всё, произошедшее с ним в течение вчерашнего вечера. Сперва поручик хотел рассердиться на Палченко и даже начал было читать ему лекцию о свободе воли, но, вспомнив параграфы 5 и 6 приказа №11 от 12 января **** года, грозившего ссылкой в дальние поселения как нарушившему приказ, так и тому, кто его к оному преступному деянию подстрекает, осёкся. Похлопав глазами, он велел Палченко оставаться на месте и отправил вестового с рапортом к командиру полка. Командир полка тоже сперва хотел было рассердиться и уже занёс ногу, чтобы топнуть, и раскрыл рот, чтобы проорать что-нибудь громовое, как вспомнил те же параграфы приказа №11 от 12 января **** года, а также параграф 8, не делавший исключения даже и для полковников, поставил ногу на место, закрыл рот и тоже осёкся. Подумав, он решил обратиться непосредственно к губернатору, для чего велел денщику поставить самовар для скорого завтрака и седлать коня, ибо "выезжаю сразу же после завтрака".
Однако, выпив четвёртую чашку чая, командир полка ехать куда-либо прямо сейчас раздумал. "Гришка! Рассёдлывай Позумента!" - крикнул он денщику и задумался. Стоит ли беспокоить господина губернатора по такому ничтожному поводу? А ну как у него вздутие живота после слишком обильного принятия пищи и он ещё, чего доброго, вместо исполнения рапорта наложит на полковника взыскание за распущенность солдат полка - ведь не просто так крикнул он Палченко "смирно". Видимо, вид у Палченко был несоответствующий, позорящий, надо полагать, честь мундира и его, господина полковника, честь. Рассудив так, решил он не отправляться сегодня к губернатору лично и даже не отправлять ему рапорта с вестовым, а обождать пару дней, пока происшествие это, о котором его превосходительство, чего доброго, до сих сердится, не изгладится из его памяти и можно будет доложить о нём не опасаясь кары и с верной надеждой на успех.
Так дело было отложено на пару дней, превратившихся в две недели, а потом и в два месяца. А потом уже и совестно было как-то напоминать господину губернатору. Ведь как давно уже было, а до сих пор не доложено! Наверняка будет кричать и наложит взыскание. Как пить дать, наложит. А Палченко всё стоял в городском саду. Дождь вымачивал его мундир, его фуражку и русые кудри, наливал полные сапоги воды, щекотал в носу и заставлял булькать, как утопающего. Солнце, сменявшее дождь, высушивало Палченко и его облачение, постепенно линявшее, истрепывавшееся. Пришла зима. Дети лепили снежки и бросали в неподвижного истукана, облепливали снегом, как снежную бабу. Более рассудительные прохожие стряхивали снег, сердобольные бабы - почему-то тайком - кормили его пряниками и жалели нелёгкую солдатскую долю. Палченко всё стоял. Говорят, от долгого стояния он наконец обратился в каменный столб. Этот столб и сейчас показывают в городском саду, в том месте, где дорожка, ведущая от дома Голощопова к лавке Иванцевых делает кругаля, огибая вековечный дуб, который не смогли выкорчевать при устроении сада. Вот под этим дубом-то и стоит каменный столб, бывший когда-то унтер-офицером Палченко.