Открывши утром глаза и потянувшись, коллежский асессор Иван Антонович Непетенко не заметил ничего необычного. Даже и поднявшись с постели и кликнув Агапку принести ему завтрак и даже съев оный, он не почувствовал ничего странного, но лишь приятное удовлетворение от наполненного кушаниями желудка. И даже выйдя из квартиры во втором этаже и спустившись к дверям на улице, не видел он ничего неожиданного. Право же, какое легкомыслие! Разве можно вот так вот не замечать кардинальнейших перемен, которые вот-вот готовятся произойти и уже непременно наоставляли заранее множество следов. Но только Иван Антонович ни одного из этих следов не видал, а потому и мы остаёмся о них в самом жалком неведении. И лишь когда Иван Антонович отворил двери, неожиданное так бросилось Ивану Антоновичу в глаза, что он прямо-таки оторопел. Оторопел самым неприличнейшим образом! Ладно бы ещё титулярному советнику так оторопеть. Но коллежский асессор! И всё же я вынужден с прискорбием заявить: Иван Антонович оторопел.
На фото: Иван Антонович
Дело в том, что отворивши двери, Иван Антонович не увидел ничего. Не было ни всегдашней толчеи из спешащих в свои департаменты чиновников, не было роскошных экипажей, не было разносчиков и старьёвщиков, с раннего утра будивших благородных господ своими заунывными криками. Не было магазинов, не было трактиров, не было доходных домов. Не было и выложенной недавно булыжником мостовой. Да что мостовой! Самой улицы перед взглядом изумлённого Ивана Антоновича решительно не наблюдалось. Не было вообще ничего. "Экое паскудство", - подумал Иван Антонович, придя в себя и даже в рассеянности потеребив пальцами за подбородок, каковую привычку он старательно изгонял из себя на протяжении уже нескольких месяцев, как несколько неприличную для коллежского асессора.
Подумавши так, Иван Антонович решительно оборотился, надеясь подняться к себе и ещё часок соснуть или хотя бы проваляться в постели в ожидании, пока неблагопристойно поглотившее улицу ничего не одумается и не вернёт похищенные казённые и частные владения и самих обывателей на законное место. Однако сделать это Ивану Антоновичу не удалось. Вместо того, чтобы покойно, как и подобает коллежскому асессору, подняться к себе в квартиру, Иван Антонович снова конфузливейшим образом оторопел. Ведь теперь и позади его, там, где ещё мгновение назад располагалась парадная лестница, покрытая даже какими-то остатками ковра и украшенная надбитою и полною цветов вазой, где ещё мгновение назад, этажом выше, располагалась нанимаемая им весьма пристойная и соответствующая его чину и званию квартира, - теперь вместо всего этого располагалось безобразнейшее ничего.
"Вот ведь чёрт его подери!" - подумал Иван Антонович и уже не так решительно возвёл глаза горе, не будучи уверенным, что найдёт полагающийся там быть потолок и все прочие установленные обычаем и законом принадлежности. И действительно - увы, увы! - не было там, кверху от головы Ивана Антоновича, никакого потолка, а была одна только деревянная перекладина, к которой прикладывалась створка двери. Дверь же Иван Антонович по-прежнему крепко сжимал правою своею рукою, время от времени потряхивая и поглаживая её другою рукой для верности. Вниз после этого открытия Иван Антонович уже даже и не стал смотреть, а только топнул потихоньку откормленною и не лишённою некоторой округлости ногой и, почувствовав, как нога погружается куда-то вниз, поспешно отдёрнул её и с осторожностью поставил на прежнее место и более уже положил опытов никаких не производить.
Итак, Ивану Антоновичу не оставалось более ничего, как размышлять о своём положении. Или, вернее сказать, только ничего ему и оставалось, потому что ничего именно окружало его со всех сторон, сверху, снизу, сзади и спереди и даже пыталось залезть под обшлага его мундира, но Иван Антонович эти попытки со всею суровостью, доступной одним только коллежским асессорам, пресёк. Разглядев ничего получше и обдумав это дело со всех сторон, Иван Антонович нашёл, что ничего это хотя и дерзкое, но не такое безобразное, как он решил спервоначалу, под воздействием охватившего его благородного негодования. Нельзя, правда сказать, что ничего радовало глаз яркостью красок или приятными ароматами, но и отталкивающего Иван Антонович в нём не приметил. Весьма посредственное ничего, можно даже сказать, благоразумное, в той мере, в какой ничего, не имеющее, по всему вероятию, чинов и звания и даже неизвестно, благородного ли происхождения, может быть названо благоразумным.
"А что если пойдёт слух об этой истории и узнают о ней Фёдор Иванович и Иван Михайлович?" - одна мысль эта, пронесшаяся в голове уже порядком простоявшего стоймя в дверях поглоченного ничего дома Ивана Антоновича, заставила его внутренне содрогнуться. "Эти ж насмешники, чего доброго, ославят меня на весь департамент!" - и тут снова что-то внутренне взяло и подвигало вверх и вниз Ивана Антоновича, потому что он содрогнулся ещё более, на сей раз уже и внешне и даже физиономия его приобрела несколько отталкивающее выражение, чего с ним отроду не бывало. Иван Антонович был человек чрезвычайно приятный. Теперь же все черты его исказились, рот и губы, прежде приятно улыбавшиеся, вдруг обратились в некое подобие анаконды, извивающейся по лесам бог знает какой, затерянной невесть где страны (об этой змее он читал некогда в книжке, где была приложена и картинка, необычайно искусно изображающая гада). Да что там губы! И нос его, и глаза совершенно переменились, лоб же покрылся такою сетью ям и возвышенностей, что напомнил бы случайному зрителю, окажись тот среди окружившего Ивана Антоновича ничего, Вороньи холмы на западе Улюлюйска.
Итак, лицо Ивана Антоновича впервые с самого мгновения его рождения в эту злосчастную минуту потеряло врождённую и подкреплённую воспитанием приятность и изобразило довольно-таки отталкивающую гримасу. И всё из-за самым краешком коснувшегося его мыслей воспоминания о департаменте.
Хотя ничего и казалось на вид и даже на запах довольно-таки благоразумным и вполне благонамеренным ничего, но разве мог Иван Антонович, в первый раз столкнувшись с ним, да ещё и при столь странных обстоятельствах, быть в этом уверенным? Ведь под маскою благонамернности ничего могло скрывать какие-нибудь совсем даже не благонамеренные помыслы или даже идеи, а способов выяснить это у Ивана Антоновича не было никаких. "А ну как оно ербохомохльский шпион?" - подумал Иван Антонович и похолодел, потом погорячел и затем снова похолодел. Хотя Иван Антонович и пробовал по первости обращаться к ничего с вопросами и даже понуканиями, а то и угрозами, и даже обещался подать жалобу самому губернатору, но ничего на эти его адресации никак не реагировало и хранило какое-то даже дерзкое спокойствие. Это ещё более уверило Ивана Антоночива в том, что ничего это - совсем не то, за кого оно себя выдаёт. "Какое ж оно благонамеренное? Да оно просто смеётся надо мной!" - воскликнул вдруг вслух Иван Антонович, хотя ничего никаких звуков, а тем более смеха не производило и продолжало хранить подозрительное молчание. Поразмыслив ещё с некоторое время, уверился наконец Иван Антонович окончательно, что ничего если и не шпион из соседнего Ербохомохля, то уж непременно фармазон или якобинец.
Потому-то и вздрогнул Иван Антонович, подумавши о департаменте и государственной службе, и лицо его, и вся внешность потеряли остатки приятности. Ведь подумать только, он, благонамеренный чиновник, коллежский асессор, можно даже сказать - майор! - попал вдруг в такое щекотливое положение, оказавшись один на один с фармазоном и якобинцем, без свидетелей и вообще в неизвестном месте. Чего бы это верному сыну Отечества уединяться с таким подозрительным типом, как это ничего? "А ну как директор департамента заподозрит меня в сговоре с ним?" - подумал Иван Антонович и, пложив руку на сердце, признался самому себе, что на месте директора департамента так бы именно эту авантюру Ивана Антоновича и рассматривал. "Пропал, пропал совсем, с потрохами пропал!" - подумал, а затем и произнёс как-то слезливо Иван Антонович и почувствовал капельки пота, собирающиеся на бровях и постыднейшим образом стекающие на переносицу и далее, на самый кончик его ни длинного, ни короткого, а самого умеренного размера носа, откуда уже они срывались и падали вниз: одни на слегка выдающийся живот Ивана Антоновича, другие далее, в окружавшее его со всех сторон ничего.
Сначала решил было Иван Антонович немедленно сочинить доношение директору, где чистосердечно во всём признаться и указать особо, что захвачен он был насильно и в момент отбытия из дому для совершения чиновничьего своего долга в департамент, а не ввечеру в какой-нибудь сомнительной компании титулярных советников, и что фармазонские настроения ничего он совсем не разделяет и общности никакой с коварным ничего не имеет. В знак же своей полной преданности и благонамеренности готов он отказаться от жалованья за текущий год и служить бесплатно, из одной только любви к Отечеству, которую он не растерял и даже приумножил в плену у похитившего его самым противузаконным образом ничего. И вообще все замыслы и преступления ничего, насколько они ему были известны, готов он раскрыть, не исключая и похищения улицы вместе со всеми её обитателями и даже просто проходившими мимо людьми разными состояниями и к этой улицы не принадлежащими.
Вспомнив, однако, о жалком своём состоянии и невозможности не то что послать курьера или отослать письмо через почту или даже лично явившись к секретарям, но и просто написать его за отсутствием каких бы то ни было писчих принадлежностей, Иван Антонович положительно затосковал. Видел он уже перед собой начальника департамента, топающего ногами и кричащего громовым голосом "Как вы смеете! Подкупаете! Государственное лицо подкупаете!", видел он полицейских чиновников с приданною им стражею, явившихся арестовывать его по обвинению в государственной измене и преступной принадежности к тайным обществам, видел себя, лишённого знаков дворянского состояния и самого чина коллежского асессора, плетущегося по зимней дороге в лохмотьях в острог, погоняемого плетьми.. Да, расчувствовался Иван Антонович не на шутку и принялся, бия себя в грудь и обливаясь слезами, взывать к небесам, то проклиная их, то умоляя вернуть его в департамент и, по возможности, сохранить за ним потомственное дворянство и заслуженный им асессорский чин, за что обещал сделать крупное пожертвование иконе Улюлюйской богоматери или иной святыне, какой только небесам указать будет угодно.
Тут.. Впрочем, что случилось тут, доподлинно неизвестно. По прошествии трёх дней после того злосчастного утра Иван Антонович явился в департамент и поразил сначала швейцаров, а затем и сослуживцев, ибо, сняв шапку, обнаружил под ней как прежде довольно ещё густые, но совершенно белые волосы, в то время как накануне сего престранного происшествия имел он едва ли пару седых волосков в висках, да и старательно выдирал каждое утро перед зеркалом. Теперь же Иван Антонович стоял перед сослуживцами хотя и с прежнею своею приятною улыбкой, но совершенно седой. По этому делу назначено было немедленно следствие, ведшееся в совершенной секретности, так что и сам факт следствия долгое время вызывал сомнения у публики, пока, наконец, его не подтвердил случайным образом чиновник, очинявший перья для его превосходительства директора департамента. Следствие это, надо полагать, Ивана Антоновича оправдало, ибо не только не был он подвергнут каким-либо тяжким взысканиям, но даже получил продвижение по службе и недавно вне очереди произведён был в надворные советники, чего, попади он и вправду фармазоном, случиться, конечно же, не могло.
Что же касается Ивана Антоновича, то он и по сию пору хранит по этому поводу прискорбнейшее для всякого любопытствующего лица молчание. И так к нему подойдёшь, и этак, и подпоишь, и дамами соблазнишь - твёрд, как камень, твёрд, как скала, Иван Антонович. Улыбнётся только всеми чёрточками приятнейшего своего лица и скажет: "Ну что это вы, милостивый государь, дело прошлое!" Удивительнейший человек наш Иван Антонович!