О ненависть! Тебе пою я песню —

Так начинается стихотворение одного из величайших улюлюйских поэтов Василия Львовича Подмышевского. И правда, кому ещё улюлюйцам петь песни, как не ненависти. Все улюлюйцы кого-нибудь да ненавидели. Люто ненавидели, до бешеной пены, до потери сознания. Сидит, значит, улюлюец в избе, лапоть плетёт и ненавидит. А потом как шарахнется с табуретки — сознание потерял, от ненависти. Настолько жестока и беспощадна была улюлюйская ненависть.

Ненавидеть улюлюйцы учились с детства. Идёт маленький улюлюец, гусей хворостиной пасёт, а уже ненавидит. Глазки злые, губы сжаты, того и гляди, от ненависти хворостиной огреет. Кого-то уже ненавидит. А кого — бог весть. Да это и неважно. Главное — ненавидеть. А то уж как будто и не улюлюец вовсе, а ербохомохл мягкотелый.

На фото: Петька охвачен ненавистью (зима)

Некоторые умудрялись самих себя ненавидеть. В знак протеста, значит, против тех, кто что-нибудь другое ненавидел. Для пущей ненависти. Сидит, скажем, Петька у себя на крыльце, в пустоту круглыми глазами смотрит и ненавидит. Себя ненавидит, Улюлюйск ненавидит. Что это, мол, за город такой да за народ такой. Пришёл бы какой враг, да истребил улюлюйцев под корень, и его вместе с ними. До того ненавидит, аж страсть.

Ненавидит-ненавидит, а потом возьмёт, да и крикнет:

Чёртовы улюлюйцы! Ненавижу!

Знает, собака, что в соседнем дворе за плетнём Ивашка сидит, да такими же круглыми глазами в пустоту глядит. Тоже ненавидит. Только Ивашка не Улюлюйск, а напротив, Зурбаган ненавидит с Ербохомохлем в придачу. Услышит Ивашка, как Петька надрывается, ненавистью переполнится и кричит тоже через плетень:

Чёртов Ербохомохль! Бездуховность! И чего только наш государь с этими ербохомохлами церемонится!

Петька из-за плетня ещё громче орёт:

— Улюлюйск — ... тут он, значит, непечатное слово прибавляет, мол, аки свинья во калу. И об улюлюйцах орёт, и о себе любимом. Ненавидимом, то есть. Кафтан на груди рвёт, прорехи показывает. Кто бы, мол, ему эти прорехи зашил. Да нет, не зашивает никто. И сам себе не зашьёт, потому что, мол, улюлюец, а значит, и сам аки свинья во калу.

Ивашка аж приподнимется от ненависти с крыльца, соплю с носа стряхнёт и кричит, стены от крика дрожат: мол, в Ербохомохле содомитов венчают. А глаза до того круглые, что хоть пятиалтынный вставь, и тот вывалится.

Промеж тем выйдет на крыльцо Ивашкина Машка, да давай его укорять: чего ты, мол, на крыльце сидишь, да орёшь, на другом конце слышат. Взял бы, что ли, вилы, да сено переметал. Не мешай, отвечает Ивашка, тут негодяй какой-то Улюлюйск хает да бездуховные страны возносит. Плюнет Машка ему в самое темечко, возьмёт вилы, да давай сама сено метать.

А на другом крыльце Петькина Дунька, тоже, значит, Петьку всячески укоряет, пилой пилит: хорошо тебе, муженёк, на крыльце сидеть, да в пустоту орать. В доме хлеба ни крошки, взял бы что ли, съездил, обмолотил зерна. Отойди, отвечает Петька, прочь от меня, отсталая женщина. Я тут сижу, цивилизованные нации от дикарей улюлюйцев защищаю, а ты о хлебе каком-то. Потом взглянет на неё, искривится, и заявляет: Ну и рожа, мол, у тебя — красная, улюлюйская. Возьмёт Дунька кочергу из печи, да как звезданёт Петьке в хребтину. Петька отлетит с крыльца, закатится в ежевичный куст и кричит оттуда: улюлюйка ты, Дунька, улюлюйка! Ненавижу! Это уж он осмелел, в кусте, значит. Знает, что Дунька в ежевику подол рвать не полезет. Покричит на неё в том же духе, потом повернётся в ней задом, давай опять в пустоту кричать: все бабы, мол, улюлюйские — шлюхи, а мужики лодыри и грязные свиньи. И тоже нос от сопли рукавом утрёт.