(Из сочинения Путинида из Селигера)
1. Макаревич был мелическим поэтом, называвшим себя, подобно Шевчуку, рогером. Рассказывают, что он происходил из варваров: по отцу от венедов, по матери - от иудеев. Так ли это, мне неизвестно. Как бы то ни было, уже дед его носил тогу, а отец - всадническое кольцо.
2. Рогической поэзией он занялся, ещё не достигнув совершеннолетия. Не желая петь стихи в одиночку, он где уговорами, где подкупом сумел склонить ещё двух или трёх мальчиков, с которыми вместе учился красноречию и геометрии, бросить науки и заняться поэзией. Эти мальчики должны были во время пения стихов подыгрывать ему на флейтах и свирелях, а после окончания пения провозглашать громкими криками:
"Слава Макаревичу! Как прекрасны его стихи! Как мелодичен его голос!"
Другие же говорят, что это были рабы, купленные его отцом за деньги для удовлетворения страсти сына к мусическому искусству. Ведь Макаревич обращался с ними настолько пренебрежительно, что ни в одной книге, в которых рассказывается о Макаревиче, я не нашёл никаких сведений о них. Я думаю, что такое обращение было бы невозможно с людьми свободнорождёнными и благородного происхождения. Известно также, что этих своих рабов, или этих своих мальчиков он по какой-то прихоти назвал Хрономеханесом, то есть машиной времени, и повелел им именовать себя только этим странным названием, а прежние имена забыть.
На фото: рельефное изображение Макаревича. Прорисовка.
3. Уже тогда проявился его необузданный нрав, который в дальнейшем, когда он вышел из-под опеки родителей и добился успеха в мусических упражнениях, становился только ужаснее. Ведь насколько как поэт он заслуживает похвалы, настолько как человек - порицания.
4. Жаден он был необычайно. Всякого, кто осмеливался петь его песни хотя бы среди друзей, он преследовал с необычайным упорством, считая, что таким образом теряет деньги, которые сам мог бы получить от слушателей за выступление. Рассказывают, что однажды он, будучи в бане, прослышал, что в какой-то понтийской колонии, исполняются его песни. Возмущённый этой, как он говорил, несправедливостью, в действительности же пожираемый алчностью, он тут же выбежал из бани и совершенно голым хотел уже броситься в этот город, но друзья отговорили его. Ведь была зима, а до города, в котором жители пели его песни, не отчисляя ему по сестерцию с каждой песни, было несколько тысяч стадиев, и он бы непременно погиб в дороге от холода. Рассказывают также, что он не раз писал письма к божественному Деметриосу, бывшему тогда соправителем Владимира, чрезвычайно льстивые, в которых умолял его запретить свободное распространение в ойкумене не только своих, но и вообще всяких стихов и песен, как приносящее убытки поэтам.
5. В жадности уступал он только баснописцу Успенскому. Сочинения этого Успенского известны два: "О Кебурахии" и "Кот-мореплаватель". Они упоминаются богоравным Светонием в его трактате "О поэтах". Этот-то Успенский обложил данью в свою пользу не только граждан, но и варваров отдалённейших стран, за то лишь, что те осмеливались читать в собраниях его книги и рисовать Кебурахия на трактирных вывесках.
6. Подобно жадности, не знало меры и его обжорство. Рассказывают, что он, подражая Клавдию, не вставал из-за стола не отяжелев и не взмокнув от пота, после еды же опорожнял желудок при помощи пёрышка, которым раб щекотал его глотку, чтобы вызвать рвоту. И в этом деле, как и в поэзии он достиг замечательного искусства и даже, по примеру Габия Апиция, выпустил несколько книг о приготовлении блюд. Он даже хвастался среди друзей, приготовив какое-нибудь особо замечательное блюдо: "Этого блюда не знал сам Апиций!" Помимо этой книги, он сочинил также стихи об одном из блюд, изготавливаемом из пшеницы. Тесто для него разрезается на тонкие полосы или ленты и так варится в кипятке. Это блюдо он даже назвал своим именем. Другие же утверждают, что он украл эту песню у поэта Кима, и выдал за свою, дав своё имя и блюду. Что же касается этого Кима, о нём не известно ничего, кроме того что он не был рогером.
7. Похоть его не отставала от жадности и обжорства. Я слышал от заслуживающих доверия людей, что он даже устраивал нечто вроде ежегодных состязаний в похоти с Прохоровым, который также был известен своим сладострастием и с которым он был дружен, причём в этих состязаниях побеждал в один год один, в другой - другой, и никто не мог утверждать, что Прохоров более похотлив, нежели Макаревич, или наоборот. Настолько необузданны оба эти человека были в сладострастии.
8. Более всего, впрочем, порицали его не за эти пороки, которые можно было бы назвать пороками тела и следствием невоздержанности, а за пороки, касающиеся его разума и происходящие от дурного воспитания и затем развившиеся вследствие чрезвычайной изнеженности, в которой он, как я уже говорил, не отставал от Прохорова.
9. Достоинство гражданина он попирал как в себе, так и в других. С теми, кто не мог ему ничем навредить, он вёл себя презрительно, едва ли не приказывая бить палками, как рабов, с должностными лицами же был необычайно льстив и уже сам вёл себя, недостойно свободнорождённого. Цезарей он безудержно восхвалял, когда они были к нему благосклонны, так что даже сенаторы, кричавшие приветствия цезарям в сенате, краснели от его слов, как юноши. Когда же его подвергали преследованиям, как это было при божественном Леониде, он впадал в чёрную меланхолию и приносил обильные жертвы Аполлону, добиваясь благоприятных знамений. Выступления его в общественных местах и письма были столь постыдны, что уже не только сенаторы, продававшие и покупавшие Город за небольшую мзду нумидийцам, краснели, но сам народ готов был дать ему прозвище "холуя", что в переводе с одного из варварских языков означает "раболепный", и сочинил такое двустишие:
Плектром скорее по струнам ударь сладкозвучной кифары!
Мы и забыли уже, кто ты: поэт иль холуй?
Пристыжённый этим, он вдруг прекратил воспевать цезарей и даже едва не примкнул к восстанию всадников, но передумал. Вместо этого он вновь занялся сочинительством и сочинил несколько песен, в которых по своему обыкновению оскорблял не то божественного Владимира, не то граждан, не то всех сразу.
10. Впрочем, что касается оставленных им стихов, то они весьма совершенны как по смыслу, так и по следованию метру и красоте применяемых образов. Я читал эти стихи и могу сказать, что они гораздо искуснее стихов многих других рогеров и мелических поэтов. Мелодии же, под которые он пел стихи, то мне они не известны. Писатели же, которые слышали пение Макаревича, одни считают это пение пригодным лишь для сопровождения стихов, в целом же - посредственным, другие же утверждают, что и голос, и игра на флейтах и лире им и его товарищами (или рабами) также заслуживают похвалы.
11. Здесь я должен сказать нечто о рогических поэтах и их поклонниках, которые также именуют себя рогерами. Ведь я уже предвижу возражения от искушённых в мусических искусствах читателей. Как я слышал от людей, сведущих в поэзии более, чем я, рогеры бывают двух направлений, называемых экскрементарии и коприаты. Экскрементарии всё внимание уделяет красоте и стиле стихов, оставляя в небрежении исполнение и мелодию, если те не препятствуют восприятию стихов. Коприаты же, подражая греческим рогерам, утверждают, что петь можно и несвязный набор слов, если только этот набор не нарушает размера и может быть пропет певцом. Красоту коприаты видят только в мелодии и мастерстве исполнителя. Петь они всё же предпочитают по-гречески, чтобы убожество стихов не было понятно необразованной черни, экскрементарии же, напротив, поют только на родном языке, чтобы истинным или мнимым мастерством стихосложения скрыть от слушателей убожество исполнения. Что же касается их названий, то оба восходят к одному слову, но одни называют себя по-латыни, а другие - по-гречески.
12. Роста Макаревич был среднего, глаза имел тёмные. В молодости волосы его были настолько пышны, что вызывали зависть даже у женщин. Бороду он брил, но довольно редко, опасаясь цирюльников, один из которых, как он знал от оракула, должен был зарезать его бритвой. Также всегда оставлял он усы, подражая в этом германцам. Жён имел трёх или четырёх, помимо множества других женщин, от которых признал одного сына и двух дочерей. Об этих детях ничего не известно.